Для борьбы с терроризмом необходимо развивать сильную национальную идентичность и ассимилировать иммигрантов.
капитан Ларс Скрайен
Бельгия, страна с населением более 11 млн. человек, выделяется среди западноевропейских государств по количеству ее граждан — иностранных террористов-боевиков в Сирии и Ираке. По данным на июль 2016 г., среди иностранных террористов-боевиков было 457 бельгийцев. Хотя это число составляет лишь треть от иностранных боевиков французского происхождения, доля боевиков на душу населения для Бельгии выше почти в два раза. С 2015 г. бельгийское правительство, обеспокоенное этими непропорционально высокими цифрами и участием ряда вернувшихся из-за рубежа бельгийских иностранных боевиков в предотвращенных и имевших место терактах, а также под давлением со стороны международных СМИ, активизировало усилия по изучению и предотвращению радикализации. Это область, в которой исследуется и создается множество инструментов; мы же обратимся к вопросу развития бельгийской контрнарратива.
Генри Так и Таня Силверман в книге «The Counter-Narrative Handbook» («Руководство по контрнарративу»), опубликованной Институтом стратегического диалога, называют контрнарративом термин, обобщающий самые разные виды деятельности: от кампаний, организованных «снизу» представителями гражданского общества, молодежными или неправительственными организациями (НПО), до информационной политики правительства. Эти авторы определяют контрнарратив как «сообщение, содержащее позитивную альтернативу экстремистской пропаганде — либо, наоборот, направленное на разрушение или делегитимизацию экстремистских нарративов». Самое простое определение нарратива дается Диной Аль-Раффи в статье, опубликованной в 2012 г. в журнале «Journal of Terrorism Research» («Журнал исследований терроризма»): это «целостная система взаимосвязанных и последовательно организованных историй». По ее словам, эти истории так глубоко укоренены в культуре, что являются неотъемлемой частью идентичности людей и их места в любой возможной культурной ситуации. По мнению Аль-Раффи, исследования радикализации показали, что идентичность занимает центральное место в процессе радикализации и что степень успеха радикалов зависит от их способности предложить потенциальным радикалам особую идентичность.
Поскольку контрнарратив содержит в себе нарратив, а нарративы, в свою очередь, являются неотъемлемой частью какой-то идентичности, мы рассмотрим данный вопрос, чтобы понять, какие вызовы и перспективы стоят перед Бельгией в развитии основанного на идентичности нарратива, являющегося частью контрнарратива. Есть ли какая-то связь между бельгийской национальной идентичностью и чувством принадлежности, которая могла бы объяснить, почему эта страна поставляет так много иностранных боевиков на душу населения? Что это значит для развития контрнарратива в Бельгии?
Общественная безопасность и идентичности
Для рассмотрения этой темы нам понадобится разработанная Копенгагенской школой теория секьюритизации и понятие общественной безопасности, в центре которой устойчивое развитие и эволюция традиционных моделей языка, культуры, религиозной и национальной идентичности и обычаев. В рамках этой концептуальной схемы уже была осознана значимость речевых актов — то есть того, что мы сегодня называем «нарративом». Теория секьюритизации сыграла огромную роль в теоретическом осмыслении безопасности. Ее основы были заложены книгой Барри Бузана «People, States and Fear» в 1983 г. («Люди, государства и страх»). Развитие теории продолжилось, и название «Копенгагенская школа» стало использоваться для обозначения коллективного исследовательского проекта ряда ученых из Копенгагенского института исследования проблем мира (Дания). Кульминацией их работы стала публикация в 1998 г. книги «Security: A New Framework for Analysis» («Безопасность: новые принципы анализа»). Их работа велась в период после окончания холодной войны в ситуации, требовавшей расширения понятия безопасности и включения в него ранее игнорируемых аспектов.
По мнению Копенгагенской школы, понятие безопасности относится не только к государствам, но и к любым человеческим сообществам; его также невозможно свести к «неадекватной по своей сути» сосредоточенности только на военном аспекте. Согласно теории Бузана, на безопасность человеческих сообществ — а не только государств — влияют факторы из пяти основных секторов, каждый из которых имеет собственный центр и способ приоритизации:
- Военная безопасность: связана с взаимодействием между наступательными и оборонительными потенциалами государств и с представлениями государств о намерениях друг друга.
- Политическая безопасность: сосредоточена на организационной стабильности государств, государственных устройств и идеологий, придающих им легитимность.
- Экономическая безопасность: заключается в доступе к ресурсам, финансам и рынкам, необходимым для поддержания приемлемого уровня благосостояния и государственной мощи.
- Общественная безопасность: основана на устойчивом развитии и эволюции традиционных моделей языка, культуры, религиозной и национальной идентичности и обычаев.
- Экологическая безопасность: связана с поддержанием локальной и планетарной биосферы как фундаментальной системы жизнеобеспечения, от которой зависят все остальные виды человеческой деятельности.
С точки зрения приведенной выше концептуальной схемы, общей для экстремистов является убежденность в том, что под угрозой находится общественная безопасность мусульман. Террористы часто опираются на созданное дискурсивно — с помощью речевых актов или нарративов — ощущение угрозы, утверждая, что мусульманам всего мира угрожает «Запад». В 1996 г., объявляя войну тому, что он назвал американской оккупацией «земли двух святых мест», Усама бен Ладен призвал весь мусульманский мир принять участие в борьбе с врагом.
Государства, как и террористические группы, склонны действовать с позиции совокупной безопасности. Бузан описывает это как влияние деятельности государства в одном секторе безопасности на другие сектора. В этом смысле нынешнее обсуждение нарративов и контрнарративов является следствием угрозы, которую представляет международный терроризм как нашей политической (идеологическое основание и легитимность государства), так и общественной (культура, обычаи, идентичность) безопасности. Предметом нашего внимания является сектор общественной безопасности, в центре которого — идентичность.
Бузан использовал двухступенчатый процесс для объяснения того, как и когда проблема воспринимается и вызывает реакцию как непосредственная угроза безопасности. Первая стадия связана с созданием представления — являющегося частью нарратива — о том, что та или иная проблема, группа населения или организация представляют угрозу существованию референтного объекта. Копенгагенская школа утверждает, что безопасность следует рассматривать как дискурс, в котором конструируются идентичности и угрозы, а не как объективное материальное условие. Такой акт секьюритизации может быть инициирован и государствами, и негосударственными субъектами действия — например, профсоюзами, общественными движениями или экстремистскими группами. Использование языка безопасности не означает, что повод для беспокойства автоматически становится проблемой безопасности. Чтобы иметь существенные политические последствия, выработанное на основе консенсуса представление об угрозе должно быть достаточно ярким.
Основой акта секьюритизации является понятие «речевого акта». Речевые акты понимаются как формы репрезентации, которые не просто описывают предпочтения или представления о внешней реальности, но и производят перформативный эффект — как и нарративы, которые мы рассматриваем. В каком-то смысле проблема развития нарративов и контрнарративов далеко не нова, но сегодня у нас есть беспрецедентное количество различных средств коммуникации, с помощью которых производятся «речевые акты». Многие из этих средств не контролируются правительствами. Вторая стадия, имеющее решающее значение для процесса секьюритизации, может быть завершена, только когда секьюритизирующий субъект убедил свою аудиторию (общественное мнение, политиков, сообщества или потенциальных экстремистов) в том, что есть угроза существованию референтного объекта. Копенгагенская школа считает речевой акт — дискурсивную репрезентацию конкретной проблемы как угрозы существованию — исходной точкой процесса секьюритизации, поскольку проблема может превратиться в проблему безопасности посредством одного только речевого акта, независимо от того, действительно ли данная проблема представляет материальную угрозу существованию.
Бузан, однако, подчеркивал, что дискурс, представляющий ту или иную проблему как угрозу существованию референтного объекта — например, ислама или уммы — сам по себе не создает секьюритизацию, а представляет собой только акт секьюритизации. Проблема становится секьюритизированной только в случае, когда ее принимает в качестве таковой аудитория. Идеи, высказанные Бузаном, а также изложенные в книге Лене Хансен «The Evolution of International Security Studies» («Эволюция исследований международной безопасности», 2013 г.) описывают безопасность как дискурс, в котором конструируются идентичности и угрозы. «Терроризм» и «террористы» здесь рассматриваются не как объективно выявляемые угрозы, действия или субъекты действия, а лишь как знаки, образующие «радикально Другое». Антиамериканская, антизападная и антиглобалистская риторика идеологических и стратегических лидеров экстремизма воспринимается как угроза западной идентичности (или общественной безопасности) — что неминуемо заставляет нас обратить на нее внимание. Угрозы идентичности всегда сводятся к восприятию какого-то фактора как угрозы коллективному «мы». Бузан утверждает, что такая угроза одновременно способствует конструированию этого коллективного «мы». «Мы» — это в данном случае Запад, глобализированный или даже неисламский — в противоположность автоматически создаваемому «Другому», неглобализированному или исламскому.
Стюарт Крофт в своей книге 2012 г. о секьюритизации ислама указывает, что на этом этапе индивид и его отношение к безопасности трансформируются в результате акта секьюритизации, влияющего как на жизнь своей группы, так и на «Другое». Это может привести к выделению внутри общества мы-группы и они-группы. Крофт обращает особое внимание на то, каким образом исламская идентичность оказалась захвачена актом секьюритизации, имевшим место после терактов 11 сентября и взрывов в лондонском метро в июле 2005 г., когда Британия напрямую столкнулась с джихадистским терроризмом. Джихадистский терроризм — и особенно стоявшая у его истоков Аль-Каида — стали идеей, породившей множество ложных представлений об исламе, исламизме и джихаде, что, в свою очередь, привело к дальнейшей радикализации мусульманского населения, основанной на развитии образов врага.
Рассматривая системы надзора в Евросоюзе, Томас Матисен анализирует понятие образов врага в своей книге «Towards A Surveillant Society» («Навстречу поднадзорному обществу», 2013 г.). Он пишет о том, что у политиков, СМИ и граждан Европы возникли не только образы мусульман, но и образы терроризма, организованной преступности и иностранных культур, среди которых исламские сообщества занимали первое место. Эти образы, по его словам, не являются простой фикцией. Терроризм, организованная преступность и растущее число иностранцев на границах ЕС представляют собой реальные проблемы. Но вокруг этих реальностей были созданы образы, сильно преувеличивающие опасность.
В ответ на предполагаемые угрозы общественной безопасности правительствами были приняты многочисленные меры безопасности. Иммиграция относится к общим угрозам национальной идентичности, следовательно, иммиграционная политика представляет собой один из актуальных вопросов, связанных с обеспечением безопасности — если не самый актуальный — во многих европейских странах, особенно после увеличившегося потока беженцев в 2014 г. В этом отношении, по мнению Крофта, полезно взглянуть на численность мусульман среди иммигрантов и населения в целом — ведь именно мусульмане выступают как «радикально Другие» в спорах о радикализации. По данным, собранным Pew Research Center в 2011 г., ожидается, что в целом в Европе доля исламского населения за последующие 14 лет вырастет почти на треть и к 2030 г. составит 8% населения региона, по сравнению с нынешними 6%. Более того, согласно этому исследованию, «предполагается, что в 10 европейских странах доля мусульман превысит 10% от общей численности населения: Косово (93,5%), Албания (83,2%), Босния и Герцеговина (42,7%), Республика Македония (40,3%), Черногория (21,5%), Болгария (15,7%), Россия (14,4%), Грузия (11,5%), Франция (10,3%) и Бельгия (10,2%)».
Такие цифры могут показаться неожиданными для Бельгии. Однако, как справедливо указывает Милица Петрович в статье, подготовленной ею в 2012 г. для Института иммиграционной политики, часто забывают о том, что Бельгия — страна с длинной иммиграционной историей. После Второй мировой войны и особенно с 1960-х гг. в Бельгию прибыло большое число рабочих-иммигрантов. Брюссель подписал ряд соглашений о трудовой миграции с несколькими государствами юга Европы (в первую очередь с Италией), Северной Африки (в первую очередь с Марокко) и с Турцией. Эти соглашения содержали мягкие положения о воссоединении семей. С 1974 г. правительство ограничило трудовую миграцию, но воссоединение семей продолжалось. Со временем миграционные правила ужесточались. Такое прошлое создало в Бельгии крупное сообщество мусульман-иммигрантов второго и третьего поколения.
Как указывает Дина Аль-Раффи в статье 2013 г., опубликованной в журнале «Journal of Strategic Security» («Журнал стратегической безопасности»), считается, что есть две причины, по которым эти мусульмане второго и третьего поколения сталкиваются с трудностями в попытках примирить свою религиозную и гражданскую идентичности. С одной стороны, в отличие от первого поколения иммигрантов, исповедующих более традиционный ислам, иммигранты второго и третьего поколения относятся к своей религии более интеллектуально. Индивидуализация процесса построения религиозной идентичности также может — в силу разногласий внутри семьи — вести к нарушению семейных связей и отчуждению от семьи. С другой стороны, социально-экономические структурные факторы — такие как безработица и низкий социальный статус — могут вызывать чувство неудовлетворенности страной проживания, мешая таким потомкам иммигрантов ощущать себя полноценными гражданами. В такой ситуации индивид начинает искать себе другую идентичность.
Бельгийская идентичность, единство и принадлежность
На протяжении всей бельгийской истории общественная безопасность — особенно ее языковое и культурное измерение — играла доминирующую роль в политических дискуссиях. Результатом стала политическая структура с шестью различными правительствами: одно федеральное, три региональных (Брюссельский столичный, Фламандский и Валлонский регионы) и два правительства сообществ (франкоязычного сообщества и немецкоязычного сообщества). Фламандский регион и нидерландскоязычное сообщество со временем слились воедино. Линии раздела, лежащие в основе этих бельгийских реформ, сохраняют свое значение и по сей день. Постепенно, начиная с 1970-х гг., они привели к росту автономии различных регионов и сообществ. На данный момент в ведении федерального правительства по-прежнему находятся внутренняя политика и безопасность, иммиграция, правосудие, внешняя политика и оборона. Управление культурой, образованием, здравоохранением, вопросом безработицы и внешней торговлей переданы полностью или в значительной степени регионам и сообществам.
Исследование идентичности бельгийских граждан, опубликованное в 2014 г. Валлонским институтом оценки, прогнозов и статистики, показало, что за последние 10 лет число валлонов, считающих, что они отличаются от фламандцев, возросло почти вдвое — с 35% до 65%. Тем не менее, почти 8 человек из 10 по-прежнему считают себя бельгийцами. Опрос, проведенный Левенским католическим университетом, показал, что только 67% фламандцев считают себя бельгийцами. Продолжающиеся политические и общественные дебаты о дальнейших государственных реформах и призывы к увеличению автономии не остались незамеченными во многих иммигрантских сообществах. Например, иммигранты-мусульмане не могли, почему они должны принимать национальную идентичность и приспосабливаться к бельгийским национальным ценностям, если региональные и культурные идентичности и ценности субрегионов играют более важную роль, чем общегражданская идентичность.
Анализируя секьюритизацию ислама в Великобритании, Крофт изучил влияние терактов 11 сентября на жизнь и мироощущение индивидов по отношению к их различным идентичностям и к исламу. Как и в случае с Бельгией, он отметил, что региональные идентичности (английская, шотландская или валлийская) воспринимаются как более важные, чем общая британская идентичность. В сентябре 2007 г. в ответ на раст национализма в Уэльсе, Шотландии и Англии и недовольство этнических меньшинств, разрывавшие единство британского общества, британцы создали новый национальный лозунг. Британская идентичность подвергалась критике по ряду причин, однако угроза терроризма активизировала дебаты об идентичности и модели интеграции меньшинств. Утверждалось, что пришло время строить мосты, а не стены между разными расами и культурами Великобритании. Лорд Тейлор Уорвикский, чьи слова цитируются в книге Крофта, считал жизненно важным, чтобы люди из разных сообществ ощущали принадлежность к британской идентичности наравне со своей второй культурной идентичностью. Тогдашняя ситуация в Британии — борьба между различными проблемами идентичности на фоне иммиграции и радикализации — сильно напоминает бельгийскую ситуацию.
Хотя федеральное и региональные правительства Бельгии сначала с 2012 г. были осведомлены о нарастающей радикализации, увеличении числа бельгийских иностранных боевиков и растущей угрозе терроризма внутри страны, никаких значимых специальных мер не принималось, пока не произошло нападение на редакцию французского журнала «Charlie Hebdo» в январе 2015 г. Почему Бельгия не отреагировала после нападения на Еврейский музей в Брюсселе в мае 2014 г.? Почему понадобился теракт в соседней стране и антитеррористическая полицейская операция, закончившаяся перестрелкой, чтобы власти, наконец, решились ввести меры по борьбе с терроризмом?
Бельгия нуждалась в стимуле, порожденном французским терактами, потому что, несмотря на то, что угроза была очевидна уже в мае 2014 г., теракт в Брюсселе пришелся на самый неудачный момент с точки зрения возможности объединить Бельгию в борьбе с терроризмом. Для Бельгии это был месяц интенсивной политической борьбы, подогревавшейся оживленными дебатами в СМИ и агрессивной политической агитацией. Теракт произошел буквально накануне объединенных региональных, национальных и европейских выборов. Национальное единство перед лицом терроризма в тот момент было невозможным — особенно в ситуации, когда набирающие популярность региональные националистические партии требовали больше автономии.
Все политические партии согласились не использовать теракт в своих попытках повлиять на электорат накануне выборов. Теракт обсуждался спокойно, без явной политизации — в противоположность тому, что произошло в Бельгии после французских терактов января 2015 г. Майского теракта 2014 г. оказалось недостаточно, чтобы объединить Бельгию перед лицом терроризма и укрепить бельгийскую идентичность — как случилось в других странах, таких как Франция. Тем не менее теракт оказал существенное влияние на результаты состоявшихся днем позже выборов. После теракта люди выражали беспокойство по поводу своей безопасности и по поводу границ мультикультурного общества. Теракт, мультикультурные проблемы и потребность в повышении безопасности явно повлияли на результаты выборов и на правительственное соглашение вновь избранного правительства.
Готовность противодействовать угрозе экстремизма и радикализации никогда не занимала столько места в заявлениях предыдущих правительств. Но некоторые из мер, предложенные новым правительством, вышли далеко за пределы полномочий федерального правительства. Несмотря на то, что импульс, порожденный событиями мая 2014 г., был использован лишь отчасти, он проложил дорогу новой антитеррористической политике. Но обществу требовался дополнительный стимул для принятия этих предложений. Такой стимул появился в январе 2015 г. Всего через несколько дней после французских терактов правительство объявило об инициативе по принятию правительственного соглашения. Одновременное воздействие терактов во Франции и антитеррористической полицейской операции в г. Вервье создали необходимый правительству стимул. Однако единство по-прежнему отсутствовало. Почти сразу же после того, как правительство объявило о введении 12 контртеррористических мер, некоторые члены коалиции выразили свою обеспокоенность по этому поводу.
Большинство мер невозможно рассматривать иначе как репрессивные. Такой подход федерального правительства не является неожиданным. С 1970-х гг. Бельгия пережила ряд государственных реформ и конституционных изменений, направленных на децентрализацию власти в пользу автономных регионов и сообществ. Многие полномочия были переданы региональным правительствам. Быстрое изменение обстановки в сфере безопасности после окончания холодной войны, которое правительственные реформы оставили без внимания, привело к тому, что федеральное правительство обладало лишь ограниченным набором инструментов по борьбе с экстремизмом и терроризмом. Остальные важные инструменты по борьбе с экстремизмом теперь находятся в ведении правительств регионов и сообществ.
После теракта 2014 г. несколько муниципальных округов заявили, что Бельгии недостает интегрированного подхода в силу ограниченных полномочий и плохой координации работы с регионами. В то время как федеральное правительство сосредоточилось на репрессивных мерах и поиске новых методов, региональные правительства бездействовали. Однако после январского теракта 2015 г. во Франции правительства Фламандского и Валлонского регионов заявили о собственных превентивных мерах по борьбе с терроризмом. Теракты, произошедшие в ноябре 2015 г. в Париже, усилили потребность в расширении сотрудничества и введении дополнительных мер, что привело к принятию еще 18 мер федеральным правительством. Однако разногласия между различными сообществами сохраняются. В то время как одни сообщества призывают к расширению автономии регионов, другие стремятся к противоположной цели: возвращении ряда полномочий федеральному правительству.
Отсутствие сильной национальной бельгийской идентичности и связанного с ней позитивного нарратива, а также высокий уровень безработицы и низкий социальный статус исламских иммигрантов можно считать факторами, объясняющими, почему столь многим исламским иммигрантам не удалось интегрироваться в бельгийское общество и почему они стали жертвой экстремистских нарративов. Моленбек, муниципальный район с преимущественно исламским населением, приобрел репутацию благодатной почвы для экстремизма, свидетельством чему является его закрытое микросообщество. Этот район, в котором проживает около 100 тыс. человек, занимает предпоследнее место в стране по уровню жизни, но является вторым по количеству молодежи. Высокий уровень безработицы и преступности, а также почти 10% ежегодный оборот населения делают Моленбек местом постоянной миграции. В подобной среде экстремисты-вербовщики обращают свою проповедь к небольшим семейным и дружеским группам. Сегрегация населения способствует процессу радикализации. Вербовщики говорят потенциальным радикалам, что они чужие в этой стране, что они здесь никому не нужны, что они не смогут здесь жить и никогда не найдут здесь работу. Поэтому чрезвычайно важно решать задачу по ассимиляции представителей иммигрантских общин в целях предотвращения возможной радикализации.
Рекомендации
Для противостояния террористическим нарративам, обращенным к исламской аудитории, Бельгии должна выстраивать собственные авторитетные и легитимные нарративы, основанные на репрезентативной национальной идентичности. Для облегчения процесса ассимиляции важно создать чувство принадлежности для различных иммигрантских сообществ. Бельгийская национальная идентичность подвергается сильному негативному давлению со стороны растущего регионального национализма и многовековых культурных водоразделов среди коренного населения. Это подрывает авторитет и легитимность единой национальной идентичности, которая должна служить основой для такого нарратива. Перед Бельгией открывается три разных пути развития основанного на идентичности нарратива.
Первая опция: поручить органам власти заняться разработкой нарратива — как части контрнарратива — для органов управления общины, который основывался бы на соответствующих признаках идентичности этой общины. Второй вариант — самый маловероятный в краткосрочной перспективе — состоит в том, чтобы использовать эту возможность и потребность в национальном единстве для того, чтобы повернуть государственные реформы вспять и рассмотреть возможность возвращения федеральному правительству ряда полномочий, ранее делегированных сообществам (особенно полномочий, связанных с безопасностью). Последний вариант сводится к усилению и упорядочиванию сотрудничества между федеральным правительством и правительствами регионов и общин с целью создания нарратива, содержащего сильную уникальную идентичность, но при этом уважительно относящегося к сложившемуся исторически национальному составу страны. В этом случае многообразие, представленное различными коренными сообществами Бельгии, может даже рассматриваться как возможность, а не как угроза.
Самая большая сложность заключается в создании сильного антитеррористического противодействия и партнерства, основанного на единении и общих ценностях. Сегодня в Бельгии пришло время объединить силы в борьбе с терроризмом. Поэтому давайте просто будем работать ради достижения идеала, выраженного в девизе Бельгии: «Единство дает силу».
Комментарии закрыты.