Осмысление российского регионального влияния в эпоху конкуренции великих держав
Д-р Грэм Херд, профессор Центра им. Маршалла | Фотографии Ассошиэйтед Пресс
Pоссия позиционирует себя как великую державу, а Москву как доминантный цивилизационный центр в пределах геополитического блока – сферы влияния, включающей в себя «историческую Россию». В таком качестве у России есть историческая обязанность действовать как «щит и меч» на этом пространстве. Россия определяет, кто является другом, а кто врагом, до какой степени третьи стороны могут развивать свою деятельность на этом пространстве, а также какую ориентацию следует выбрать более слабым подконтрольным странам в этой сфере влияния. Мы можем назвать пять основных движущих сил стратегического поведения России, которые помогают объяснить её взаимодействие с государствами в рамках её сферы: стремление сохранить режим и статус великой державы; восприятие угрозы; укоренившееся имперское отношение к соседям; возможность принудительными мерами добиваться легитимизации политической власти российского президента Владимира Путина; возвращение к мессианизму во внешней политике.
Прежде всего, объявление о наличии сферы влияния указывает на статус великой державы, что в свою очередь легитимизирует сохранение режима: все политические решения принимаются на местном и персональном уровне. Путинская Россия использует понятие России как осажденной и окруженной со всех сторон великой державы, суверенной и стратегически автономной великой державы с общемировым влиянием, и глобального игрока, способного формировать мировой порядок. В силу этого, россияне могут ощущать гордость за страну, «вставшую с колен». Российский журналист Александр Гольц считает, что то, как Россия реализует эту роль, во многом зависит от личного мировосприятия Путина: «Миром правят сильные; слабых толкают и отпихивают. Мир принадлежит храбрым. Если у страны есть ядерное оружие, то её руководитель может делать все, что захочет. И никто не посмеет противоречить ему, даже если он говорит откровенную ложь. Почему бы ему не лгать, если контролируемому им населению нравится его ложь? В конце концов, демократии не существует; это просто лицемерные западники более изощренно обманывают свои народы. Так что в этой области сегодня и у нас все неплохо».
Во-вторых, российское представление о собственном пространстве обусловлено восприятием угрозы и стратегической психологией, порожденной стратегической уязвимостью и чувством тревожности. Российская стратегическая культура формировалась под воздействием чувства незащищенности своих естественных границ, что привело к опасениям относительно внешней интервенции и сложной динамике отношений между наступлением и обороной, которая в течение веков характеризовала российские военные кампании. Уроки из прошлого России показывают, что она может перейти, и переходила, от стабильности к краху, беспорядку и анархии чрезвычайно быстро. Источников нестабильности много. Когда Россия слаба, внешние субъекты используют это обстоятельство для собственной выгоды. Сферы влияния рассматриваются как территориальные зоны, в пределах которых необходимо отражать три вида угроз: угрозу того, что государства в этих зонах могут присоединиться к зарубежным военным союзам или, в отдельных случаях, к экономическим блокам; угрозу размещения на территории этих стран постоянных иностранных военных баз или проведения там военных операций; и угрозу политического вмешательства, подрывающего стабильность режима. Исходя из этого, демократические идеологические концепции должны пресекаться, а авторитарные концепции, наоборот, должны процветать и развиваться. Эта геополитическая сфера интересов может быть представлена такими понятиями как Русский мир, новое пост-суверенное культурное и цивилизационное пространство; евразийское наднациональное правление и регулирующие структуры (Евразийский экономический союз); и милитаризованное, имперское, антизападное пространство под принудительным контролем России, или таким понятием как «постсоветское пространство 2.0», куда входят Беларусь, Абхазия и Южная Осетия, Донецк и Луганск, Приднестровье, а в будущем, возможно, даже и Кыргызстан.
В-третьих, имперское прошлое России, этнолингвистические связи и отсутствие ясности в отношении российских границ внесли свой вклад в формирование сложных взаимоотношений между Россией и её соседями и в её нежелание рассматривать границы после распада Советского Союза в 1991 г. как законно установленные и незыблемые. Отношение России к Беларуси и Украине отличается от её отношения к другим республикам бывшего Советского Союза. В стратегических коммуникациях России эти «территории» представляют собой часть восточнославянской православной основы «исторической России», и как таковые являются частью «единого народа», единого языка, единой культуры и единой религии. Москва рассматривает их как исторические российские территории, а не как независимые суверенные государства; а в таком статусе они представляют базовый национальный интерес, который не подлежит обсуждению и ради сохранения которого Россия готова воевать. Другие территории постсоветского пространства в российском стратегическом мышлении имеют иные функции: здесь Россия должна играть роль продуцирующую и руководящую, демонстрируя, что Россия является центром глобальной силы в многополярном мировом порядке.
Несмотря на то, что у России имеются прочные исторические и культурные связи с Европой, двойственность её отношений с Европой продолжает оказывать влияние на её стратегическое мышление. После того как отношения с Западом испортились из-за аннексии Крыма в 2014 г., Россия вновь повернулась к Азии, и особенно к Китаю, как к потенциальному союзнику в противовес враждебным отношениям с политическим истэблишментом Запада. В российской стратегической концепции Европе отводится следующая функция: подтвердить исключительную цивилизационную идентичность России как окруженной крепости и альтернативной модели. Согласно этому российскому нарративу, Европа состоит из государств-вассалов США — марионеточных государств, неспособных на стратегическую автономию. При этом кукловод – Соединенные Штаты – является великой державой. Что касается США, то Россия считает, что её ядерная триада обеспечивает ей паритет, равенство и взаимность в отношениях с «основным противником». США играют роль российского стратегического ориентира, и из-за своего статуса великой державы США являются для России «достойным соперником».
В-четвертых, сила России, в конечном счете, основывается на поддержании независимой ядерной триады в боеспособном состоянии и модернизированных обычных силах. Вездесущность военной тематики, военный патриотизм и милитаристская окраска политики в государственных усилиях по формированию «русскости» помогают достичь социального консенсуса. Роль страха в появлении чувства уважения является центральным компонентом в российской стратегической культуре. Сергей Медведев, профессор политологии Национального исследовательского университета «Высшая школы экономики» и выпускник Центра им. Маршалла, утверждает, что наиболее успешной статьей экспорта России являются не углеводородные энергоносители, а страх. Россию не страшит тот факт, что соседи её боятся; наоборот, Россию пугает ситуация, когда её соседи не будут её бояться. Эта боязнь того, что она перестанет вызывать страх у других, помогает понять стремление России к региональной гегемонии и её стратегическое поведение.
В-пятых, стратегическая культура России характеризуется элементом мессианизма, который на протяжении веков принимал различные формы, но продолжает формировать российские военные кампании в моральном и идеологическом аспектах. Мессианизм включает в себя идею о том, что Россия является ниспосланной свыше с цивилизационной миссией великой державой. Мессианизм возрастает, когда российские лидеры пропагандируют его основные элементы. В современной консервативной мысли в России страна представляется как библейский катехон, способный сдерживать и обуздывать антихристов и задерживать пришествие темноты хаоса и апокалипсиса. «Православная геополитика» предполагает, что Россия является лидером славянского православного мира, способным распространять российскую культуру и российские ценности на всем наднациональном православном пространстве, охватывающем Балканы и Восточное Средиземноморье от Сербии до Сирии в пределах границ канонической Русской православной церкви (РПЦ). Эта территория охватывает 16 стран: Азербайджан, Беларусь, Китай, Эстонию, Японию, Казахстан, Кыргызстан, Латвию, Литву, Молдову, Монголию, Россию, Таджикистан, Туркменистан, Украину и Узбекистан.
Мессианские идеи в религиозной философии соединились с национальной идеологией, и это слияние используется как у себя в стране, так и за рубежом для легитимизации и оправдания внешнеполитических гамбитов. Это находит выражение в роли РПЦ в призыве на воинскую службу и в том, как Политическое управление Министерства обороны России мобилизует и формирует боевой дух призванных на службу. РПЦ оказывает долговременное влияние на продолжительность конфликта, динамику эскалации и сдерживание («ядерное православие»). В самом деле, на пленарном заседании Клуба «Валдай» в 2018 г. Путин упомянул рай и ад в контексте размещения ядерного оружия: «Только после того, как подтвердится нападение на Россию, мы нанесем ответный удар … Агрессор должен знать, что возмездие неотвратимо и что он будет уничтожен. А мы, жертвы агрессии, попадем в рай как мученики, а они просто погибнут, поскольку у них даже не будет времени покаяться».
Россия оправдывает свое отстаивание региональной гегемонии при помощи трех главных аргументов. Во-первых, гегемония сочетается с её исторической ролью, самосознанием и онтологической безопасностью. Во-вторых, именно сферы влияния, а не сотрудничество и взаимозависимость создают равновесие, предсказуемость и стабильность в международных отношениях. В-третьих, что парадоксально, гегемония России на региональном уровне необходима для противостояния гегемонии США на глобальном уровне. Таким образом, Россия отстаивает свой собственный абсолютный суверенитет в пределах своей сферы влияния и одновременно с этим придерживается доктрины ограниченного суверенитета более слабых государств и позиционирует себя на мировой арене как поборника идеалов Вестфальского мира. Чистый результат сводится к тому, что бывшие советские республики превратились в заложников российской параноидальной антизападной риторики взятого в окружение государства, совершающего «стратегический прорыв», и её выжидательного делового подхода «ты мне – я тебе». Россия охвачена конфронтационным синдромом, в котором агрессивная внешняя политика страны является выражением её слабости, а не силы. Искусственно созданный ею конфликт с Западом в сочетании с искусственно созданным гражданским согласием внутри страны обеспечивает режиму легитимность. Как заметил британский историк Роберт Сервис: «за границей Россия может быть мощным разрушителем, а у себя дома мощным стабилизатором».
Комментарии закрыты.